Помимо женского олицетворения Жизни славяне знали и такое же олицетворение Смерти, которой была известная нам по западнославянским источникам богиня Морана или Маржана. Польский писатель Я. Длугош отождествлял Маржану с античной Церерой, «Матерью и богиней плодов», которую почитали крестьяне и земледельцы, принося в жертву пшеничные зерна. Однако, если Длугош отождествлял польскую Маржану с римской богиней земного плодородия Церерой, то более ранние древнечешские глоссы «Mater verborum» соотносили Морану с гораздо более зловещей греческой Гекатой, что подтверждается и корнем мор-, лежащим в основе ее имени. Интересно отметить, что в фольклоре Marena также называлась Smrt, Smrtka, Smrtonoska и ассоциировалась со смертью и болезнями, как об этом красноречиво говорит чешская поговорка: «От Морены нет спасения». Другая пословица гласила: «против Морены нет коренья», т. е. лекарства. Обычно она олицетворялась женским чучелом, символизировавшим смерть (мор) и зиму, которое торжественно топилось западными славянами во время встречи весны для обеспечения будущего урожая.
Первым утопление чучел Дзеваны и Маржаны описал все тот же Я. Длугош. Другой польский писатель Мартин Бельский в 1551 г. так описывал свои личные наблюдения данного праздника: «На моей еще памяти был обычай у нас по селам, что на Белой неделе поста топили одно чучело: убрав сноп из конопли или соломы в человеческое платье, все село провожало его туда, где поблизости было какое-нибудь озерцо или лужа, и там, сняв с него одежду, бросали в воду, распевая жалобно: «Смерть вьется по плетню, ища себе хлопоты» и т. д. Затем поскорее бежали домой от того места; кто же <…> в то время падал, считали это предзнаменованием, что он в том же году умрет. Звали это чучело Маржана, я бы сказал, что это был бог Марс». Очевидно, что это было изображение богини смерти, так что Бельский ошибся в своем предположении, однако, к счастью, он одновременно записал и то имя, которое слышал от своих земляков. Д.М. Дудко отметил, что, согласно Длугошу, поляки топили чучела Маржаны и Дзеваны 7 марта, сопоставив это с тем, что именно 7 марта в Индии носили с факелами изображение богини смерти Кали и бросали его на берегу Ганга. Славяно-индийские параллели на этом не заканчиваются: в Индии богиня смерти традиционно изображалась с высунутым языком и точно также с высунутым языком была изображена баба-яга на русской лубочной картинке.
Как отмечают современные исследователи, само ритуальное уничтожение образа Мораны не только знаменовало завершение зимы, но и обеспечивало плодородие во всех его проявлениях: «Верили, что уничтожение чучела обеспечит скорый приход лета, хороший урожай, сохранит село от мора и смерти, а девушкам обеспечит замужество». Поскольку ежегодное утопление Мораны было призвано обеспечить хороший урожай, становится понятным, почему Я. Длугош неожиданно отождествил ее не с богиней смерти, а с богиней плодородия римской мифологии. У восточных славян имя этой богини смерти сохранили только украинцы: «Купальское дерево на Украине называли Мораной (Мареной, Марой), т. е. именем древнеславянского мифологического персонажа, олицетворявшего смерть, зиму». Однако сам обряд проводов зимы украинцы не сохранили.
Интересно сопоставить данные польских источников и еще по одному персонажу. Ян Длугош отмечал: «Плутона прозывали Ныя (Nya); его считали богом подземного мира, хранителем и стражем душ, покинувших тела, и просили у него после смерти провести в лучшие места преисподней, и поставили ему главное святилище в городе Гнезно, куда сходились изо всех мест». Из этого описания следует, что Ный являлся мужским божеством. Точно также, как о боге, пишет о нем в 1582 г. и Стрыйковский: «Плутона же, бога пекельного, которого звали Ныя, почитали вечером, просили у него по смерти лучшего усмирения непогоды. <…> Также Цереру, богиню земли, открывательницу всяких злаков, которую они звали Маржана, ей тоже в Гнезне <…> был за большие средства поставлен храм, где ей во славу десятину всякого зерна после жатвы приносили, прося на другой год обильного урожая». Однако у него появляется новая подробность: в Гнезно, где, согласно Длугошу, находилось главное святилище Ныя, был также и храм Маржаны, которую он описывает, как богиню плодородия. Однако в начале XVIII в. Прокош считает Ныя уже не богом, а богиней: «Ныя, последняя из потомства Леха, правила во времена Геркулеса Ливийского… После ухода Геркулеса в Италию Ныя счастливо и милосердно народом своим повелевала». Как отмечали отечественные и зарубежные исследователи, хтонические божества ассоциируются с землей и ее производительными силами, но одновременно являются и божествами загробного мира, причудливо сочетая в одном лице смерть и плодородие. Приняв это во внимание, становится понятным и то, почему в Гнезно одновременно находились святилища Ныя-Плутона и Маржаны-Цереры, равно как и то, что сам Ный под конец стал восприниматься как богиня, слившись, по всей видимости, с образом Маржаны у поздних писателей. Эту же необычную на первый взгляд связь плодородия земли и мира смерти на примере ритуалов с березой мы уже видели в двенадцатой главе.
В отечественной традиции подобным женским персонажем, значительную древность которого мы можем предположить, является Баба-яга русских сказок. В первую очередь она связана со смертью, поскольку в сказках неоднократно пытается тем или иным способом погубить героев. «Белорусы уверяют, что Смерть передает усопших бабе-яге, вместе с которою разъезжает она по белому свету и что баба-яга и подвластные ей ведьмы питаются душами покойников и от того делаются столь же легкими, как самые души… Рассказывают также, что баба-яга крадет детей, подымает их на воздух и бросает оттуда мертвыми на кровлю дома». Устойчивым ее эпитетом является костяная нога, однако в костромских говорах слово «костеная» означает «смерть». Образ кости естественным образом соотносится с понятием смерти – вскоре после ее наступления плоть человека распадалась и от него оставались одни кости. Возможно, что именно к этому кругу ассоциаций восходит и весьма распространенный в сказках мотив, когда герой обычно застает ягу лежащей в своем домике, который зачастую весьма мал для нее, что вызывает невольную ассоциацию с мертвецом в могиле. Она лежит из угла в угол, в одном углу ноги, в другом голова, губы на притолоке, а нос упирается в потолок. При этом в некоторых случаях у бабы-яги подчеркиваются гипертрофированные женские половые признаки, отчасти сближающие ее с «Венерами» палеолита: «Избушка повернулась к морю задом, к нему передом. Царевич взошел в нее и видит: на печи, на девятом кирпичи, лежит Баба-яга костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог висят, титьки на крюку замотаны, сама зубы точит». С именем бабы-яги ассоциируется и название мертворожденного ребенка игоша. В словацкой сказке она спрашивает героя: «Ты хочешь идти в пекло? Я – Ежи-баба», что вновь указывает на ее связь с загробным миром.
головой культуры лендель
Данные языка показывают, что негативный, связанный со смертью аспект является у яги первичным. Этимологически слово яга происходит из праславянского корня ega/eza, к которому относятся такие слова, как ст. – слав. яза «болезнь, недуг», болг. енза «рана, язва», диал. енза «болезнь», с.-х. jеза «ужас, страх», диал. jeza «гнев, досада», ст. – чеш. jeze «ведьма», чеш. диал. jaza «злая баба», польск. jedza «ведьма», др. – русск. яза «болезнь» (примечателен и контекст, в котором это слово упоминается уже в Изборнике 1073 г.: «Посьлеть язу, или б?съ, или съмрьт»), диал. ега, ега-баба «баба-яга», еги-баба «баба-яга, злая женщина», егибица «злодейка, ведьма», егична, егишна «дочь бабы-яги», «сварливая, злонравная женщина», укр. язя «злая баба», блр. ига «злая женщина, ведьма», чеш. jezinka «злое мифоческое существо, женщина, живущая в лесах, пещерах», jezibaba «ведьма, баба-яга», «злая, сварливая баба». «Праслав. ega (и его вар. eza с проведенной прогрессивной патализацией) родственно лит. engti «душить, давить, теснить, мучать», лтш. igt «исходить, кончаться, чахнуть; досадовать», англос. inca «боль», др. – исл. ekki «печаль, сомнение». (…) Т. о., ega, яга – это персонифицированное удушье, кошмар». Как отмечала О.А. Черепанова, баба-яга в переносном значении на Русском Севере означала «злую, сварливую, злонравную жену» и «ведьму, колдунью». По всей видимости, первоначально понятие бабы-яги означало болезнь и злое начало, а впоследствии стало включать в себя женское мифическое существо, их насылавшее и, в завершение, ведьму, также несшую людям несчастье. Устойчивая связь бабы-яги с понятием ведьмы не является случайным, поскольку, по белорусским поверьям, именно она является хозяйкой всех ведьм.
В.Я. Пропп в свое время отмечал, что яга – очень трудный для анализа персонаж, поскольку детали ее образа в разных сказках иногда не соответствуют друг другу, не сливаются в единый образ. Этот исследователь выделил три ипостаси бабы-яги, в которых она предстает в сказках: похитительница детей; дарительница (К.В. Чистов уточнил «враждебная дарительница»), указывающая путь главному герою и дающая ему те или иные предметы; а также воительница. В.Я. Пропп видел в сказках о бабе-яге отражение процесса инициации, а в ней самой – стража на границе между мирами живых и мертвых. Подобную трактовку разделяет и С.В. Жарникова: «В русской народной сказке Баба-Яга, которой помогают гуси-лебеди, отмечает собой сакральное пространство между жизнью и смертью и обладает двойственной природой – она может помочь герою, а может и съесть его. И это естественно, ведь на санскрите Яга – значит жертва, яг – жертвующий, пожертвователь. Баба-Яга держит нить человеческой жизни на грани бытия, и жертва может уйти навеки в «мир предков», а может вернуться в мир людей, получив новый облик, новые знания, т. е. в новом качестве. Но для подобного возвращения надо пройти определенные испытания, совершить необходимые обрядовые действия». Однако почти все доказательства, которые В.Я. Пропп привлекал в подтверждение своей гипотезы, относились не к славянской и даже не индоевропейской традиции, а к традициям американских индейцев и негров Африки, что существенно снижает достоверность сделанных таким образом выводов. Представляется, что без предварительного доказательства генетического родства сюжетов, зафиксированных у совершенно различных обществ, вряд ли можно объяснять непонятные места в одной традиции материалами из совершенно иной традиции.
В этом отношении гораздо более верным представляется подход В.Н. Топорова, который сопоставил образ бабы-яги с женским хеттским персонажем, обозначаемым в текстах термином sal?U.GI, который являлся главным церемонимейстером в обряде похорон, принимал умершего в царство смерти и помогал ему совершить переход в потусторонний мир. Данный подход помог понять, как в одном образе совмещаются столь разные черты: «Ритуальное прошлое бабы-яги и сравнение ее с хеттской sal?U.GI объясняет наличие наряду с бабой-ягой – злой похитительницей ипостаси доброй вещуньи, помогающей герою в его странствиях, которые являются прообразом посмертных скитаний души». Некоторые сказки описывают жилище бабы-яги как построенное из человеческих костей. В связи с этим В.Н. Топоров отметил, что и в хеттских текстах не раз упоминается «дом кости, костных останков», связанный с божеством подземного мира. Любопытную параллель жилищу бабы-яги мы видим в культуре лендель, датируемой 5000–4500 гг. до н. э. В могиле девочки в могильнике Асода на территории современной Венгрии была найдена одноногая модель святилища с птичьей головой на кровле (рис. 18). Хоть нога в данном случае человечья, а не птичья, однако показательно сочетание птичьих и человеческих элементов в конструкции святилища, равно как и то, что оно было связано с представлениями о загробном мире. Подтверждает гипотезу В.Н. Топорова и то, что еще в Х в. ибн-Фадлан описал существование у русов руководившей человеческим жертвоприношением во время похорон особой старухи-жрицы, которую он называет «ангелом смерти». Соответствующий текст мы рассмотрим ниже, а пока отметим, что у славян существовали особые жрицы смерти, причем истоки этой традиции, судя по хеттским данным, вполне могли восходить к эпохе индоевропейской общности. Безусловно, данная фигура должна была оказать заметное влияние на складывание образа бабы-яги, однако вряд ли будет правильным сводить весь этот образ только к ней. Жрица, по всей видимости, представляла в похоронном ритуале богиню смерти, те или иные черты которой неизбежно должны были отразиться и в образе бабы-яги.
С другой стороны, ряд фактов указывает на ее связь с земным плодородием и земледелием. Словенцы во время встречи весны пели:
«Зеленого Юрия водим,
Масла и яиц просим,
Бабу-ягу изгоняем,
А весну мы призываем!»
Из этой песни следует, что у словенцев баба-яга отождествлялась с зимой и играла в их ритуале точно такую же роль, как и Морана у западных славян. Следует отметить, что весьма похожим образом описывается бывшая богиня зимы и смерти в немецких сказках: «Это старая уродливая ведьма с длинным носом, большими зубами и всклокоченными волосами, известная под именем фрау Холле (или Хелл, Хольда, Перхта и др.). Ее сила заключена в зубах и волосах; по ее воле идет снег, восходит солнце и происходит возрождение природы. Раз в году она является в виде белой голубки, как благословение, приносящее плодородиe. В виде лягушки эта самая Холле достает из колодца закатившееся туда во время сбора урожая красное яблоко, символ жизни. Она обитает на холмах и пещерах (имя «Холле» может быть связано со словом «Hоhle», «пещера»). Ей, как Матери мертвых на Рождество пекли «Hollenzopf», т. е. «хлеб Холле». Бузина, которую именовали «Holler» или «Holunder», была священным деревом Богини. Считалось, что она обладает целебными свойствами и что под ней обитают умершие». Весьма показательна и русская загадка о сохе: «баба-яга, вилами нога, весь мир кормит, сама голодна». В сказке «Василиса Прекрасная» невидимые помощники бабы-яги также мелят для нее пшеницу и выжимают из мака масло, что также указывает на ее определенную связь с сельским хозяйством.
То, что связь земледелия со смертью не была случайной говорит и пример полуденицы – еще одного опасного для человека женского сверхъестественного существа. Образ этот носит общеславянский характер: чеш. polednica, польск. poludnica, сербо-лужиц. pripoldnica, словен. poludnica, словацк. polednica. Обычно она воспринималась как женский персонаж, несущий смерть и гибель злой дух в полдень во ржи, в полях и огродах. Одетая в белую одежду, она стерегла хлеб в поле и в полдень бывала видна на межах. Еще в начале ХХ в. в Подмосковье она связывалась с цветущей или волнующейся рожью. «Полуденица, по понятиям народа, хранит поля с рожью, к ней относятся так «Полуденица во ржи, покажи рубежи, куда побежи». Нам случалось слышать, как пугают детей: «Не ходи в рожь, полуденица обожжет». После П.С. Ефименко… писал: «Полудница есть та же ржица, ржицей называют потому, что живет во ржи; а полудницей – ходит во ржи в полдень». В некоторых случаях она описывалась как старуха с косматыми волосами, стерегущая огороды от детей. До двенадцати часов полудница не опасна, однако в полдень идет косить людей горбушей, поэтому в это время все возвращались домой. В некоторых случаях отмечалось, что она косила встречавшихся ей на улице людей и в полночь. В других местах говорилось, что около полудня она ходит по полям, расспрашивая жниц и, рассердившись, сворачивает жертве голову. Обычно она описывается как существо белого цвета, однако имеется и другое ее описание: «Полудница – она в огроде сидит. Сначала маленькая, черная, как кошка. А потом растет, растет – и до неба. А волосы-то длинные, белые». Очевидно, что первоначально это сверхъестественное существо олицетворяло полуденный зной и солнечный удар, однако со временем она стала восприниматься как карающее за нарушение запретов существо. К числу последних относились запреты на работу в полдень, запрет оставлять детей в поле одних и т. п. Весьма показательно, что полудницу, как отмечает О.А. Черепанова, также могли называть бабой-ягой. Одновременная соотнесенность как бабы-яги, так и полудницы как со смертью, так и с земледелием безусловно роднит их с западнославянской богиней смерти Мораной.
Однако двумя этими чертами, какими бы они ни были важными, образ обитательницы избушки на курьих ножках не исчерпывается. В сказке А.Н. Афанасьева «Василиса Прекрасная» баба-яга описывается как могущественное космическое божество. Это следует из ее ответов на вопросы, которые задает ей героиня сказки: «Я хочу спросить тебя, бабушка, только о том, что видела: когда я шла к тебе, меня обогнал всадник на белом коне, сам белый и в белой одежде: кто он такой?» «Это день мой ясный», – отвечала баба-яга. «Потом обогнал меня другой всадник на красном коне, сам красный и весь в красном одет; это кто такой?» – «Это мое солнышко красное!» – «А что значит черный всадник, который обогнал меня у самых твоих ворот, бабушка?» – «Это ночь моя темная – всё мои слуги верные!»
Словаки считали, что баба-яга по собственному произволу может насылать ненастье и ясную погоду. По другим данным, желая навести дождь, яга выставляет на двор мертвую голову. В некоторых сказках, где она фигурирует как мать змеев, желая проглотить героя, яга принимает гигантские размеры: «Нет, – сказала (невесткам. – М.С.) баба-яга, – этим вы его не поймаете, а я его вот как поймаю: выйду на дорогу, раскрою рот – одна губа по земле, другая губа под поднебесью, – тогда он от меня не уйдет». Очевидно, что женский персонаж, повелевающий днем и ночью, дневным светилом и погодой по необходимости должен был занимать весьма высокое положение в пантеоне древних предков славян. Все это говорит о том, что следует рассматривать сказочную бабу-ягу в качестве «сниженного» образа одной из древних богинь.
Интересно отметить и ее связь с ткачеством. Во втором варианте сказки А.Н. Афанасьева «Баба-яга» мачеха посылает падчерицу к бабе-яге за иголочкой и ниточкой, причем героиня застает ягу за ткацкой работой. В первом же варианте баба-яга дает «девушке пряжи с короб» и награждает ее нарядным платьем. В другой сказке яга «шелковый кужель мечет, а нитки через грядки бросает». В целом ряде сказок она вручает герою волшебный клубок, указывающий ему путь. По сербским поверьям, гвоздензуба (баба-яга) носит в горшке горячие угли и, встречая нерадивых прях, жжет им пальцы. Интересен пример весьма редкого восприятия жилища бабы-яги в сказке в контексте прядения: «Стоит избушка на курьей ножке, на веретенной пятке, кругами вертится и дверей не видать. (…) в избушке сидит женщина, шелк прядет, нитки длинные сучит, веретено крутит и под пол спускает».
Интересно отметить, что один-единственный раз баба-яга фигурирует в заговоре, и притом любовном: «Есть в чистом поле дуб Сорочинской и под тым дубом Сорочинским есть тридевять девиц. Из-под того дуба Сорочинского выходит баба-яга и поджигает тридевять костров дубовых дров». Как уже отмечалось, связь с деревом различных женских сверхъестественных персонажей весьма древняя, однако здесь фигурирует дуб – «мужское» дерево, связанное в первую очередь с Перуном. Объясняется это, по всей видимости, тем, что дуб в славянской традиции ассоциировался также со смертью; так об умершем говорили «дал дуба». Показательно и то, что и в этом контексте баба-яга соотносится с нижним миром.
Кроме того, одно известие, правда, достаточно позднее, связывает ее и с верховным богом-громовержцем: по местным преданиям, в Полоцке у озера Воловое находилось капище Перуна и бабы-яги. На первый взгляд объединение этих персонажей неожиданное, однако оно будет казаться менее невероятным, если мы примем во внимание ряд моментов, объединяющих эти две фигуры. Как и баба-яга, Перун связан с миром мертвых. Примечательно, что их совместное капище находилось у Воловьего озера: как отмечалось выше, вол был тесно связан и с миром матриархальных представлений, и с загробным миром. С другой стороны, по белорусским же представлениям, подобно громовержцу баба-яга ездит по поднебесью в огненной ступе и погоняет огненною метлою, а во время ее движения воют ветры, стонет земля, трещат и гнутся вековые деревья. В-третьих, Перун мог восприниматься в облике змеи, и эта же черта была свойственна и бабе-яге. Таким образом, хоть полностью доверять этому позднему известию мы не можем, нельзя исключать связь Перуна с какой-то языческой богиней, послужившей прообразом для фольклорной бабы-яги.
Связь бабы-яги со змеями уже отмечалась выше и не ограничивается одним лишь сказочным материалом. Эта же связь подкрепляется и другими материалами, в заговоре XVIII в. она прямо называется змеей: «Яга змея бура», в украинском языке слово язя одновременно означает и «бабу-ягу», и «мифическую змею», которая в своем развитии проходит ряд превращений – из простой змеи она через семь лет при определенных условиях вырастает в змею необыкновенных размеров, а еще через семь лет у той вырастает еще одна голова, и это уже будет язя. И это не было лишь восточнославянским представлением. Польский поэт В. Отвиновский, переводя и комментируя в 1638 г. «Метаморфозы» Овидия, назвал Эриний jedzy piekelni. Хоть авторы «Этимологического словаря славянских языков» считают этимологическую связь бабы-яги со змеей менее убедительной, однако эту связь подчеркивали разные исследователи. А.Н. Афанасьев писал: «Что же касается слова яга… то оно соответствует снкр. – му ahi– змей… Скажем более: у самих славян баба-яга и мифическая змеиха выступают в преданиях как личности тождественные; что в одном варианте приписывается змее, то нередко в другом исполняется ягою, и наоборот; на Украине поедучую ведьму обыкновенно называют змеею». К подобному же выводу в прошлом столетии пришла и О.А. Черепанова: «Итак, фольклорные и лингвистические данные позволяют конкретизировать мифологический прототип бабы-яги в образе змеи». Поскольку змеиный облик бабы-яги однозначно более древен по сравнению с ее связями с земледелием или ткачеством, можно предположить, что первоначально она являлась богиней-змеей, насылающей на людей болезни и смерть, что находит параллель в литовской богине смерти Гильтине. В этом контексте баба-яга является владычицей если не всего загробного мира, то, во всяком случае, процесса перехода человеческой души в инобытие. Специалист по женской психологии К. Хорни еще в 1930 г. отмечала: «Хотя следующая идея и не проработана еще до конца (с психологической точки зрения. – М.С.), весьма вероятно, что (согласно анатомическим и этнологическим данным) отношения с матерью сильнее и прямее ассоциируются со страхом смерти, чем отношения с отцом. Принято считать, что влечение к смерти – это стремление воссоединиться с матерью. В африканских сказках именно женщина приносит в мир смерть. Великая богиня-мать принесла также смерть и разрушение. Похоже, что мы одержимы идеей, что тот, кто дает жизнь, способен и отобрать ее». С другой стороны, такие черты бабы-яги, как ее гипертрофированные половые признаки и космические функции роднят ее с «Венерами» палеолита, восприемницей негативных черт которых она, по всей видимости, является.
Следует отметить, что со смертью была связана не только баба-яга, но и другие женские мифологические персонажи. Выше уже были приведены примеры, в которых Пятница карала смертью нарушительницу запретов и даже определяла посмертную участь души. Со смертью эпизодически связывалась даже Богородица: так, русское население Подлясья ставило свечу Богоматери, чтобы враг истаял, как эта свеча.
Кроме того, со смертью и болезнями был связан целый ряд духов «низшей» мифологии. Достаточно много сведений сохранила отечественная традиция о лихорадках – женских духах, олицетворениях данной болезни. Именно защите от лихорадки посвящены древнейшие дошедшие до нас заговоры, записанные на найденных в Новгороде берестяных грамотах. В грамоте № 734, датируемой 40–60 гг. XII в., три раза повторятся имя ангела Михаила, который упоминался в записанных в гораздо более позднее время заговорах от лихорадки. Еще более интересен текст грамоты № 715, датируемой первой половиной XIII в.: «Три девя(то) анеело, три девя ароханело, избави раба (Бо) жея Михея трасавиче молитвами святыя Богородичя» – «Тридевять ангелов, тридевять архангелов избавьте (букв.: избавь) раба Божия Михея от лихорадки молитвами святой Богородицы». О том значении, которое придавало население магической защите от лихорадок и в более поздние эпохи, красноречиво говорит следующий факт. И.Е. Забелин вспоминал, что когда в XIX в. археологи раскапывали Чертомлынский курган, то местное население этим было очень недовольно, поскольку на вершине кургана стояла каменная баба, которую жившие по близости крестьяне считали целительницей от лихорадки. Случившуюся вскоре засуху они приписали тому, что изваяние было положено у подошвы кургана. Ропот прекратился, когда ее поставили на другой курган. Однажды на заре историк увидел, как к каменному идолу подошла крестьянка с ребенком на руках, кланялась изваянию и подносила к нему ребенка. В завершение она положила перед бабой монету как жертву за избавление ребенка от лихорадки. Как видим, несмотря на все почти тысячелетние старания христианства, языческие представления достаточно крепко держались в простом народе.
А.Н. Афанасьев приводит русское поверье о лихорадке, которая представлялась простым народом в облике девяти или двенадцати сестер, живущих в аду. Это злые безобразные девы, чахлые, заморенные, вечно голодные, иногда даже слепые и безрукие. Чехи считали, что их девяносто девять. 2 января Мороз выгоняет их из ада, и они летят к людям, становясь опасными с 25 февраля. Невидимые, они целуют свои жертвы (о том, кому болезнь обметала губы, говорилось «его поцеловала лихоманка»), а иногда оборачиваясь соринкой или мухой, падают в пищу или попадают в глаз. Согласно народным представлениям, если бросить эту соринку или муху в печь, то лихорадка сгорит, а если вложить ее в яичную скорлупу и подвесить в трубу, то будет страшно мучиться. В Тульской губернии считали, что шесть этих сестер уже погибли подобным образом, а три еще рыщут по миру. Показательно, что, боясь раздражать лихорадку, крестьяне зачастую звали ее не настоящим именем, а, стремясь задобрить, ласково именовали ее кумой, добрухой, теткой и т. п. В некоторых местах на Руси старшую лихорадку называли Невея, что, как отмечал А.А. Потебня, роднит лихорадку со смертью (др. – русск. навь). С другой стороны, А.Н. Афанасьев отмечал ее связь с названиями нечистой силы: ворогуша – лихорадка и враг (ворог) как обозначения дьявола; лихой – злой дух, др. – русск. лихновьць – сатана и лихорадка. Заболевшие лихорадкой шли на то место, где, как они считали, в них вселилась эта болезнь, обсыпали вокруг себя ячневою крупой, кланялись на все стороны со словами: «прости, сторона-мать сыра земля! Вот тебе крупицы на кашу; вот и тебе кумаха!» Как отмечает А.Н. Афанасьев, обращение к земле замечательно, так как в ее недрах заключен тот страшный мир, где царствует смерть со своими помощницами-болезнями и пленниками-мертвецами.
«У чехов девица, захворавшая лихорадкою, должна трижды обежать пруд, и, обегая в первый раз, бросить в воду кусок хлеба, во второй – веретено, а в третий – пачку льна; эти приношения задерживают лихорадку в ее подводном жилище, и она уже не приходит в обычное время мучить больную». Данный ритуал показывает, что у западных славян эта болезнь соотносилась как с земледелием, так и с прядением – занятиями, присущими другим женским мифологическим персонажам. Интересен и белорусский способ предотвращения этой болезни: они ели с освященной вербы девять почек, чтобы не болели зубы и не было лихорадки. Таким образом, ветвь растения, связанная с одним женским персонажем, обладала силой отвращать зло, носителем которого выступал другой женский персонаж. Связаны были лихорадки и с другим архаическим матриархальным символом – змеем: «Крестьяне, в предостережении от лихорадок, носят на шее змеиную или ужовую шкурку или ожерелье из змеиных головок; для защиты от чар и недугов привязывают к шейному кресту голову убитой змеи…» В.В. Иванов уже высказывал предположение, что двенадцать лихорадок связаны с упоминавшимися выше двенадцатью пятницами. Не исключено, что первые являются негативными отражениями вторых, поскольку тому, кто соблюдает установленные для этого дня табу, эта болезнь не страшна: «Кто соблюдает пятницы, к тому, по общему поверью, не пристанет лихорадка». Данные языка показывают восприятие болезней как божьей кары различными славянскими народами: «Славянские названия болезней соединяют с ними мысль о карающем божестве: bogine – оспа, boza rana – язва, чума, bozy bic или boza moc (божья сила) – падучая, бешенство, boza ruka – паралич… В русских областных говорах: божье или божья немочь – падучая; божья – эпидемия («божья ходит»); одержимых припадками беснования и помешанных называли божевольными и божегневными, что свидетельствует за древнейшее воззрение на болезнь как на божью волю и божий гнев».
Образная народная речь даже отразила то, как представлялся нашим далеким предкам процесс распространения эпидемических заболеваний. Так, слово зараза было образовано от глагола разить, а слово язва обозначало не только болезнь, но и рану, в народе болезни называются прострел, стрелье и т. п. С другой стороны, русскому слову язва родственны хорутанские jeza «гнев», jezitise «сердиться», яросл. диал. яжжить – «вздорить». Данные лингвистические наблюдения подтверждаются народным описанием распространения сибирской язвы: «Народ думает, что это происходит от невидимых стрел, пускаемых язвою, которую олицетворяют в виде женщины, под покрывалом и в шапочке, похожей на клобук, в черной одежде, с распущенными по плечам черными волосами, разъезжающей по полям в черной колеснице на вороных конях и пускающей ядовитые стрелы во все стороны… О человеке, пораженном пущенною язвой стрелою, говорится, что того-то «в лицо, в шею язвило; стрелило», и образовались бранные слова: «чтобы его язвило, чтобы его стрелило». В противовес этой «черной» силе призывали в заговоре от сибирской язвы «небесные силы» во главе с Ильей-пророком – «небесных сил воеводою»: «Спустите мне тридцать ангелов в златокованном платье, с луки и стрелы. Отбивайте и отстреливайте… ветроносное язва… туда, куда крылатая птица отлетает, на черные грязи, на точусие болота…»
Весьма показательно, что спасителем от язвы выступает именно Илья-пророк, на которого в данном заговоре переносится титул архангела Михаила. По всей видимости, данная подробность была обусловлена тем обстоятельством, что новый христианский персонаж заменил в народном сознании прежнего громовержца Перуна, который, как верховный бог новой патриархальной религии, отвращал от людей то зло, которое несли им отвергнутые персонажи матриархальной мифологии. С другой стороны, само представление о болезни, вызываемой вредоносными стрелами того или иного сверхъестественного персонажа, весьма архаично и восходит к эпохе индоевропейской общности. Образ действия сибирской язвы в глазах русских крестьян ХIХ в. весьма напоминает описание эпидемии, возникшей в результате стрел Аполлона, внявшего мольбам своего жреца Хриза:
Так вопиял он, моляся; и внял Аполлон сребролукий:
Быстро с Олимпа вершин устремился, пышущий гневом,
Лук за плечами неся и колчан, отовсюду закрытый;
Громко крылатые стрелы, биясь за плечами, звучали
В шествии гневного бога: он шествовал, ночи подобный.
Сев наконец пред судами, пернатую быструю мечет;
Звон поразительный и?здал серебряный лук стреловержца.
В самом начале на месков напал он и псов празднобродных;
После постиг и народ, смертоносными прыща стрелами;
Частые трупов костры непрестанно пылали по стану.
Девять дней на воинство божие стрелы летали…
Причиной болезни эпос называет бога, однако не меньшую опасность могла представлять и его родная сестра Артемида, «гордая луком» или, как она далее характеризуется Гомером, «златолукая ловли богиня, гордая меткостью стрел Артемида, сестра Аполлона» («Илиада» ХХ, 39; 70–71).
Показательно, что вместе они посылают смерть людям в ряде сюжетов греческой мифологии. Так, когда смертная царица Ниоба вздумала хвалиться многочисленным потомством перед Летой, божественной матерью Артемиды и Аполлона, месть не заставила себя долго ждать:
Пищи забыть не могла и несчастная матерь Ниоба,
Матерь, которая разом двенадцать детей потеряла,
Милых шесть дочерей и шесть сыновей расцветавших.
Юношей Феб поразил из блестящего лука стрелами,
Мстящий Ниобе, а дев – Артемида, гордая луком.
Мать их дерзала равняться с румяноланитою Летой:
Лета двоих, говорила, а я многочисленных матерь!
Двое сии у гордившейся матери всех погубили.
Точно также вместе они несут смерть жителям острова Сира, избавленных от эпидемий:
Есть (вероятно, ты ведаешь) остров, по имени Сира…
Там никогда не бывает губящего холода, люди
Там никакой не страшатся заразы; напротив, когда там
Хилая старость объемлет одно поколенье живущих,
Лук свой серебряный взяв, Аполлон с Артемидой нисходят
Тайно, чтоб тихой стрелой безболезненно смерть
посылать им.
Таким образом, представление об эпидемии как невидимых стрелах карающего людей божества восходит к эпохе индоевропейской общности.