Богини славянского мира (фрагменты)

Серяков Михаил Леонидович

Как было показано в восьмой главе, после отказа от идеи небесного происхождения человеческой души коллективное сознание в поисках своего утраченного единства обращается к инцесту как средству его восстановления. Однако, раз вступив на путь потакания собственным темным инстинктам, матриархальное сознание на этом не остановилось, а стало погружаться во все более страшную тьму, в которой все труднее и труднее становилось сохранить человеческий облик. Одним из проявлений подобной духовной деградации стало совокупление с животными, разрушающее грань между ними и человеком. Выше уже отмечалось бытование в славянской традиции мифа о браке женщины со змеем. Как отмечал Ю.И. Смирнов, в одном только Полесье зафиксировано четыре варианта сказки «муж-уж». Кроме того, в русском фольклоре неоднократно встречается мотив сожительства женщины с медведем или волком, а в греческих мифах известен мотив брака с быком. Аналогичные мотивы имеются в фольклоре как индоевропейских, так и неиндоевропейских народов. Анализируя истоки кельтской литературы, Р. Грейвс пришел к выводу, что в основе ее лежит Тема – «древняя история в тринадцати частях с эпилогом о рождении, жизни, смерти и воскресении бога Прибывающего Года, где главное место уделено его поражению в битве с Богом Убывающего Года, в которую он вступил за любовь непостоянной и всевластной Триединой Богини, их матери, жены и убийцы». Соединение в лице Великой богини ипостасей матери, жены и убийцы своих сыновей, становящихся впоследствии мужьями и жертвами, свидетельствует о глубокой психопатологии женской психики, которая, пользуясь собственной безнаказанностью и всемогуществом, погружалась в самые темные бездны подсознательного, реализуя свои самые извращенные и страшные фантазии. Отголоски этих представлений оказались более чем живучи и находили свое выражение еще в шабашах ведьм: «Майский козел, как ясно из английских ведьминских обрядов и шведского майского представления Bukkerwise, становился мужем богини, потом его приносили в жертву и возрождали: то есть жрица богини при всех совокуплялась с царем года, одетым в шкуру козла, после чего его убивали, а потом возрождали в виде его преемника, или же козла приносили в жертву вместо него, а он продолжал царствовать». Как было показано в третьей главе, подобные представления о браке Великой богини с животным восходят к глубокой древности.

Не проводя грани между половым совокуплением между человеком и животным, древнее сознание перестало делать различие и между тем, кого можно и кого нельзя потреблять в пищу. Понятно, что явление каннибализма присутствовало в первобытном обществе, однако теперь стала стираться грань между близкими родичами и чужаками. Достаточно распространен в индоевропейском, да и в мировом фольклоре образ сестры-людоедки. Так, например, в русской сказке «Ведьма и Солнцева сестра» конюх предупреждает главного героя: «Иван-царевич! У твоей матери скоро родится дочь, а тебе сестра; будет она страшная ведьма, съест и отца, и мать, и всех подначальных людей…» Образ всепожирающей сестры-людоедки присутствует в фольклоре различных народов от Марокко и Хорватии до Японии и Алеутских островов, что говорит о глубокой древности его возникновения. Помимо хрестоматийного образа бабы-яги как людоедки, в отечественном фольклоре встречается еще и Лихо Одноглазое и, что показательно, опять в виде женщины: «Лихо олицетворяется в наших сказаниях бабой-великанкой, жадно пожирающей людей». Зарезанных ею людей она жарит в печи, а гостя потчует отрубленными головами.

С течением времени убийство людей с целью обеспечения себя пищей стало превращаться для женщин в забаву, призванную удовлетворить их садистские наклонности. Как показывают многочисленные пережитки отдельных элементов матриархата у различных индоевропейских народов, в какой-то период произошло явное вырождение данного общественного устройства, в результате чего власть оказалась у охваченных безудержным стремлением мучить других людей престарелых женщин. Представление о реалиях той эпохи дают нам как свидетельства о безумствах древнегреческих вакханок, разрывающих на части не только животных, но и своих детей, как это случилось с фиванским царем Пенфеем, растерзанным на части жрицами Диониса во главе со своей матерью Агавой, так и сообщение Страбона: «Передают, что у кимвров (киммерийцев) существует такой обычай: женщин, которые участвовали с ними в походах, сопровождали седовласые жрицы-прорицательницы, одетые в белые льняные одежды, прикрепленные (на плече) застежками, подпоясанные бронзовым поясом и босые. С обнаженными мечами эти жрицы бежали через лагерь навстречу пленникам, увенчивали их венками и затем подводили к медному жертвенному сосуду вместимостью около двадцати амфор; здесь находился помост, на который восходила жрица и, наклонившись над котлом, перерезала горло каждому поднятому туда пленнику. По сливаемой в сосуд крови одни жрицы совершали гадания, а другие, разрезав трупы, рассматривали внутренности жертвы и по ним предсказывали своему племени победу». Поскольку в пересчете на современные меры вместимость жертвенного сосуда составляла почти 524 литра, и вряд ли крови в нем было только на донышке, можно представить, сколько людей приносили в жертву эти жрицы. В свете этого уже не вызывает удивления тот факт, что в романе Т. Мэлори «Смерть Артура», мифическая Владычица Озера, прибыв к королевскому двору, сразу требует себе одну, а еще лучше две человеческие головы. В том же романе имеется и еще одна колоритная зарисовка: позавидовав красоте одной королевы, две другие королевы-ведьмы обрекли несчастную заживо вариться в кипятке на протяжении пяти лет. Показательно, что когда Ланселот избавил красавицу-королеву от мучений, он одновременно, по просьбе ее подданных, убил страшного дракона, обитавшего под могильной плитой. Матриархат и в данном случае был связан с этим фантастическим животным. Хоть подобные проявления женской жестокости кажутся абсолютно чужеродными в куртуазном рыцарском романе, на самом деле они являются отголоском матриархальных нравов, некогда царивших в кельтском обществе. Не менее кровожадными и пугающими были индийские богини Кали и Дурга. Первая описывалась как украшенная ожерельем из черепов женщина черного цвета. В двух своих руках она держала отрубленные головы, в двух других – меч и жертвенный нож, а свисавший изо рта длинный язык был окрашен кровью ее жертв. Даже согласно свидетельству достаточно поздних памятников, ведьмы могли навести на человека порчу и даже лишить его жизни.

Не менее кровожадными и ужасными были и скандинавские девы-воительницы валькирии. Во время битвы при Клонтарве между викингами и ирландцами в 1014 г. одному человеку по имени Дарруд было видение: «Он подошел к этому дому, заглянул в окошко и увидал, что там внутри сидят какие-то женщины и ткут. У станка вместо грузил были человеческие головы, утком и основой были человеческие кишки, нить подбивалась мечом, а вместо колков были стрелы. Они пели такие висы:

    Соткана ткань,
    Большая, как туча,
    Чтоб возвестить
    Воинам гибель.
    Окропим ее кровью.
    Накрепко ткань,
    Стальную от копий,
    Кровавым утком
    Битвы свирепой
    Ткать мы должны.
    Сделаем ткань
    Из кишок человечьих.
    Вместо грузил
    На станке черепа,
    А перекладины —
    Копья в крови.
    Гребень – железный,
    Стрелы – колки.
    Будем мечами
    Ткань подбивать…

Потом они разорвали сверху донизу свою ткань, и порвали ее в клочья, и каждая из них взяла то, что у нее осталось в руке. Дарруд отошел от окошка и пошел домой. А женщины сели на коней и ускакали, шестеро – на юг и шестеро – на север». В жестокости с ними вполне могли соперничать и мифологические женские персонажи южнославянского фольклора – самовилы. Так, например, песня «Терем самовилы» так описывает ее жилище:

    Возводила самовила,
    Возводила стройный терем,
    Между небом и землею
    Возводила, в черных тучах.
    Как она столбы вбивала,
    Что ни столб – юнак пригожий,
    Как закладывала стены,
    Бревна – девы-белолички,
    Как стропила городила —
    Черноглазые молодки.
    Крыла кровлю, но не тесом,
    А младенцами грудными,
    А старушки в белых юбках
    Стали кольями ограды,
    А дверными косяками —
    Старцы с белой бородою.
    Но семидесьти младенцев
    Недостало самодиве,
    Чтобы свой достроить терем.
    И послала самовила,
    В Прасково наказ послала,
    В Прасково наказ крестьянам:
    «Дайте, прасковцы, мне выбрать
    В людных селах придунайских
    Семьдесят грудных младенцев,
    Чтобы свой достроить терем!»

Как отмечает Н.М. Гальковский, у западных славян с вилами соединялось представление о чем-то дурном и позорном: чеш. vila – «сумасшедший», vilny – «сладострастный, распутный», польск. wila – «сумасшедший, глупец»; в польском фольклоре вилами были души красивых девушек, которым за их грехи суждено вечно носиться между небом и землей. Само слово вила, по мнению А.Н. Веселовского, происходит от и.-е. uel – «гибнуть». Сербские сказания рисуют вил не только пряхами, но они также мечут смертоносные стрелы, отравляют источники, насылают на людей болезни и отнимают у них разум.

Примерно так, как и валькирий, описывает славянскую деву-воительницу видение чешского князя Пршемысла, предрекавшее ему тяготы в грядущей Девичьей войне: «И вот в зареве пожара узрел я девушку. Из-под шлема спадали у нее длинные волосы; в одной руке держала она меч, в другой – чашу. На земле лежали в крови и во прахе убитые мужчины. Как безумная, металась девушка и попирала мертвых ногами. Затем набрала она крови полную чашу и, подобно хищному зверю, с неистовой жадностью стала пить ее». Характеризуя общие черты женских персонажей славянской «низшей» мифологии, Л.Н. Виноградова и С.М. Толстая отмечают: «Общими для всех является лишь склонность заманивать, увлекать людей (особенно выраженная у русалки), способность насылать болезни и порчу (наименее свойственная русалке), похищать людей, губить, умерщвлять человека разными специфическими для каждого мифологического персонажа способами (русалка – топит, душит, щекочет до смерти и т. п.; богинка – топит, сбрасывает с моста, отрывает голову, выпивает кровь, убивает вальками и т. п.; самодива – стреляет из лука, сбивает вихрем, насылает болезни и т. п.; вила – убивает взглядом, выпивает сердце ребенка и т. п.)».

В уже упомянутой русской сказке «Василиса Прекрасная» баба-яга «никого она к себе не подпускала и ела людей, как цыплят», а «избушка яги-бабы» описывается так: «забор вокруг избы из человечьих костей, на заборе торчат черепа людские, с глазами; вместо дверей у ворот – ноги человечьи, вместо запоров – руки, вместо замка – рот с острыми зубами». В другой русской сказке «Марья Моревна» баба-яга живет в тридесятом царстве, за огненной рекой – границей, отделяющей мир живых от мира мертвых. Возле ее дома двенадцать шестов, на одиннадцати шестах по человеческой голове, а последний, незанятый, предназначается для головы Ивана-царевича, если он не устережет принадлежащих яге кобыл. Во многих восточнославянских сказках дом бабы-яги «тыном огороженный, на каждой тычине – по голове». О том, что под этими ужасающими мифологическими персонажами при всем их преувеличении имелась реальная основа, свидетельствует упоминание ангела смерти и ее дочерей ибн-Фадланом еще в Х в.

Следует отметить, что избушка из человеческих костей бабы-яги или «дом кости» хеттской традиции вряд ли является плодом беспочвенной фантазии. Геродот так описывал обычаи современных ему тавров, живших на территории Крыма: «У тавров существуют такие обычаи: они приносят в жертву Деве потерпевших крушение мореходов и всех эллинов, кого захватят в открытом море следующим образом. Сначала они поражают обреченных дубиной по голове. Затем тело жертвы, по словам одних, сбрасывают с утеса в море, ибо святилище стоит на крутом утесе, голову же прибивают к столбу. Другие, соглашаясь, впрочем, относительно головы, утверждают, что тело тавры не сбрасывают со скалы, а предают земле. Богиня, которой они приносят жертвы, по их собственным словам, это – дочь Агамемнона Ифигения. С захваченными в плен врагами тавры поступают так: отрубленные головы пленников относят в дом, а затем, воткнув их на длинный шест, выставляют высоко над домом, обычно над дымоходом. Эти висящие над домом головы являются, по их словам, стражами всего дома». Богиню тавров древние греки отождествляли с Артемидой, и весьма показательно, что человеческие черепа украшали святилище, посвященное именно женскому божеству, выполняя функции его стражей.

Несколько иную историю возникновения культа женского божества у тавров изложил Диодор Сицилийский. Согласно ему, этим народом первоначально правил Перс, отличавшийся свирепым нравом. «У Перса была дочь Геката, дерзостью и беззаконием превосходившая даже своего отца. Увлекаясь охотой, она в случае неудачи вместо зверей убивала из лука людей, а увлекаясь изготовлением смертоносных зелий, она изобрела так называемый аконит, и испытывала силу каждого зелья, добавляя его в пищу чужеземцам. Приобретя большой опыт в этих делах, Геката прежде всего погубила зельем отца и унаследовала царскую власть. Затем она воздвигла святилище Артемиде, в котором стала приносить в жертву богине приплывающих в ее страну чужеземцев, прославившись так своей свирепостью». От брака с собственным дядей Геката родила двух дочерей – Кирку и Медею. Первая продолжала изучать всяческие зелья и, выйдя замуж за царя сарматов, «перво-наперво погубила мужа зельями и, унаследовав царскую власть, учинила много жестокостей и насилия по отношению к подданным. Поэтому она и утратила власть и, согласно некоторым мифографам, бежала на просторы Океана…» Как видим, патриархальная революция произошла и у ираноязычных кочевников, отразившись в предании о свержении власти безжалостной колдуньи.

Изложенная Диодором Сицилийским версия мифа связывает зловещую Гекату с образом Артемиды Таврической, которой тавры приносили человеческие жертвы. Согласно наиболее распространенной древнегреческой традиции ее жрицей в Крыму была Ифигения. В не сохранившемся до наших дней «Каталоге женщин» Гесиод отмечал, «что Ифигения не умерла, но по воле Артемиды стала Гекатой». Интересно сопоставить и приводимый Никандром вариант мифа, согласно которому Артемида превратила Ифигению в вечно юное и бессмертное божество, которое получило на берегах Понта новое имя «родовспомогательница». Итак, мы видим, что одно и то же женское божество могло быть одновременно связано как с рождением новой жизни, так и с кровавыми человеческими жертвоприношениями.

В довершение ко всему у данных фурий пропал даже материнский инстинкт либо же принял извращенные формы. Выше уже в этой главе приводился пример кельтской мифологии, где Великая богиня одновременно была матерью, женой и убийцей своих сыновей. И данный пример не является единичным. Известная сказка братьев Гримм «Двенадцать братьев» начинается с такого описания: «Жили да были король с королевой; жили они в полном согласии и прижили двенадцать человек детей, и все были мальчуганы. Вот король и говорит королеве: «Если тринадцатый ребенок, которого ты родишь, будет девочка, то всех двенадцать мальчишек велю убить, чтобы и богатства у ней было больше, и все наше королевство ей одной принадлежало». Очень многое в этом начале сказки непонятно. Королю должно было бы хотеться иметь наследником сына – продолжателя рода и защитника своих владений, однако всех своих сыновей он готов незамедлительно убить в случае рождения дочери. В том случае, если дочь, получив все королевство, впоследствии вышла бы замуж, то все ее богатство и трон стали бы принадлежать ее будущему мужу. Очевидно, что переход всех своих владений в руки зятя был бы для короля менее предпочтителен, чем сохранение их в руках его родного сына. И тем не менее король-отец готов собственноручно пресечь свой род по мужской линии, лишь бы все досталось его дочери. Однако эта странная ситуация проясняется, если мы обратимся к генетически родственной норвежской сказке, использующей тот же сюжет. В ней рассказывается, что после того как у королевы капля крови из носа упала на снег, она захотела иметь дочь белую, как снег, и красную, как кровь. За это королева готова отдать двенадцать своих сыновей. Троллиха, сверхъестественное существо женского пола, обещает королеве исполнить ее желание и, по условиям договора, заберет ее сыновей, как только дочь окрестят. В данном контексте все становится на свои места: дочь желает иметь именно королева, а не король, и для исполнения своего желания именно мать готова пожертвовать всеми своими сыновьями. Весьма показательно, что помочь выполнить ее желание обещает именно женское сверхъестественное существо. Все эти факты говорят, что подобный сюжет отражает идеологию матриархального, а не патриархального общества. Это обстоятельство объясняет столь решительное предпочтение, которое отдается девочке перед двенадцатью сыновьями, которых с легкостью готовы принести в жертву, лишь бы получить потомство женского пола или, как в немецкой сказке, обезопасить ее права в будущем.

Однако подобные представления были в древности свойственны не только германскому миру. В среднеднепровском регионе археологами было исследовано городище зарубинецкой культуры под названием Бабина гора, датируемое I в. до н. э. – I в. н. э. На соседнем холме был раскопан могильник, в котором встречаются как трупосожжения, так и трупоположения. Особенность данного могильника составляет то, что в нем целых 25 % всех трупоположений составляют захоронения младенческих черепов без ритуального инвентаря. Б.А. Рыбаков сопоставил результаты этих археологических раскопок с теми древнеруссскими поучениями против язычества, которые упоминали жертвоприношения младенцев. Характерное название городища показывает, какому именно божеству, женскому или мужскому, приносились в жертву младенцы.

Аналогичное название зафиксировано около Збручского святилища, и там также мы находим остатки человеческих жертвоприношений: «На селище Бабина долина, вытянутом вдоль ручья на 700 м, насчитывается больше 80 западин, четыре из которых были раскопаны. Две из них представляли собой остатки вполне обычных для X–XII вв. жилищ-полуземлянок… В четвертом раскопанном сооружении совершались жертвоприношения. На полу этого прямоугольного сооружения (его размеры 2,3?2,8 м, глубина в материке около 30 см) находился костяк женщины, лежащий в полном анатомическом порядке, но без головы. Туловище было в одежде – сохранились подковки от обуви, пряжка и долото на поясе. Оно было небрежно брошено около стены помещения и при этом сильно изогнулось, согнуты и разбросаны в разные стороны кости рук и ног. Кроме того, на полу помещения лежали кости ребенка, в том числе кисти рук в анатомическом порядке, многочисленные кости животных… В северном углу помещения устроена круглая нитеобразная печь, на сильно прокаленном поду которой была оставлена жертва – череп маленького ребенка и с обеих его сторон ноги теленка, направленные копытцами к детскому черепу. Судя по развалам глиняных сосудов из печи, жертвоприношение относится к XII в.». Интересно отметить, что рядом с предполагаемым капищем 3 второго збручского (крутиловского) святилища было найдено еще одно человеское жертвоприношение, в непосредственной близости от которого наряду с другими предметами находился серебряный браслет со змеевидными головками на концах.

«Житие князя Константина Муромского», прославляя победу христианства, отмечает: «О т?мъ же престаша отцы д?тей закалати на жертву б?сомъ и сквернаго Моамеда пророкомъ называть, р?камъ и езеромъ требы класти…» Если исключить почитание Магомета, в чем автор жития совершенно безосновательно обвинил язычников, то упоминание принесения детей в жертву непосредственно соседствует с почитанием рек и озер, ассоциировавшихся, как показано выше, именно с женским началом. Атмосферу эпохи матриархата, когда порождающее материнское начало стало восприниматься как смертельно опасное и даже вампирическое явление, доносит до нас заговор от материнского гнева: «Загневилась моя родимая матушка, ломала мне кости, счипала мое тело, топтала меня в ногах, пила мою кровь». Ужасающей трансформации подвергся не один только материнский инстинкт. В одной песне описывается ужасная месть девушки оставившему ее возлюбленному:

Уж естьу меня
Да два брата родных,
Я велю тебя поймать,
Велю тебя потерять.
Я из мяса твоего
Пирогов напеку,
А из сала твоего
Я и свеч налью,
Из буйной головы
Чашу выделаю,
Из ясных очей,
Да две чарочки,
Из костей же твоих
Я кровать смощу.
Созову я гостей,
Красных девиц вседушей,
Загадаю им загадку,
Не хитру, не мудру,
Не хитру, не мудру,
Не отгадливу:
«Уж что таково?
Я на милом сижу,
И я милым подношу,
Милым подчиваю,
Ах мил передо мною
Свечою горит?»

Даже вне зависимости от того, происходили ли такие каннибальские пиршества в действительности, эта песня наглядно показывает, до чего могло дойти омраченное женское сознание в условиях безнаказанности.

Следует иметь в виду, что почти все эти исторически зафиксированные примеры имели место уже в эпоху патриархата, когда женщин поневоле сдерживала главенствующая роль мужчин как в обществе, так и в сфере религиозно-этических представлений. Что же было в эпоху господства матриархата, когда в руках у женщин находилась власть, как в обществе, так и в религиозной сфере и отсутствовали какие-либо сдерживающие их ограничения? Очевидно, что в период господства полуобезумевших жриц, особенно в период обострения у них психических расстройств, в обществе царил ужас, которому, как казалось, не будет конца.

Отечественная фольклорная традиция описывает это как кромешную тьму. Так, например, в сказке про Ивана Попялова говорится: «В том царстве, где жив Иван, не было дня, а все ночь; ета зрабив змей», а когда «убили таго змея, взяли змееву галаву, и, пришовши к яго хате, яны (братья-змееборцы. – М.С.) разламили галову – и став белый свет па всяму царству». В белорусской сказке «Удовин сын» главный герой, узнав, что в погоню за ним собирается мать змеев, выпускает на небо солнце, месяц и звезды: «А то на сто восемдзесят годов было затменiе, што ня видзев нихто ни сонца, ни месика у вочи, затым што Чудо-Юда зняв их з неба и завладав». Таким образом, власть змея и, соответственно, всевластие жриц воспринимались народным сознанием как тотальная тьма, причем ее исключительная продолжительность свидетельствует, что здесь имелась в виду тьма не только физическая, но и духовная. Однако устремленный к свету дух наших предков не хотел жить во тьме и в конце концов героическое мужское начало восстало против этой клики злобных фурий. Пришедший Герой сразил змея, этого зримого символа власти жриц. Однако в целом ряде отечественных преданий говорится, что после этого за ним в погоню пускается мать змеев, гигантский вид которой наводит ужас. С этой темной ипостасью Великой богини невозможно сражаться, и пустившийся в бегство Герой находит от нее спасение в кузнице божественного кузнеца. И только небесный бог оказался способен обуздать стремящееся поглотить людей темное женское начало, но это была уже другая история.

<<Предыдущая глава
Назад к списку статей